Скальды не лгут
Стала мгла к востоку,
Снег и град к закату.
От добра разграблена
Реет дым на бреги.
Заблуждения радостны, истина страшна.
— Что, парень, занимаешься пересмотром своих убеждений? — прозвучал хриплый голос у меня под ухом.
Я с трудом перевернулся на спину, стараясь не опираться на покрытую гематомами руку. Сломанные ребра взорвались мгновенной болью, заставив меня сдавленно вскрикнуть. Повернув голову, я увидел сгорбленного седого старика, который смотрел мне в глаза, скривив рот не то в презрительной, не то в болезненной ухмылке. Где я его раньше видел, интересно?
— Полицаям, боюсь, придется сделать что-то более существенное, нежели избить меня до полусмерти, если они хотят, чтобы я расстался со своими убеждениями, — отозвался я.
— Витиевато излагаешь, — старик поднялся и повернулся к маленькому зарешеченному окошку камеры, — потому-то тебя никто и не слушает. Вы, интеллектуалы, постоянно проигрываете из-за этой своей страсти говорить красиво. В итоге убеждаете лишь тех, кто и так с вами.
Я фыркнул.
— Судя по тому, что вы в одной камере со мной, вам тоже не удалось одержать победу.
Старик беззлобно рассмеялся.
— Нет, парень, в точности наоборот. Когда поэта отправляют в тюрьму, то это как раз потому, что его слова попали точно в цель. А тебя всего лишь повязали во время несанкционированного митинга, и всем по барабану твоя ученая степень и твои риторические навыки.
— Поэта? Так вы…
Вот оно что. Равиль Хинский, оппозиционный поэт и создатель целого литературного направления в отечественной поэзии. Весь в наградах и премиях, заслуженный по самое не хочу, автор «Пепла свободы». Ему ж уже под восемьдесят сейчас. Никогда бы не подумал, что власть решится и его засадить в кутузку.
— Он самый, — Равиль как будто прочел мои мысли. — И тебя, горе-бунтарь, я тоже знаю. Читал ваши с этой барышней статьи про нейросетевую классификацию поэзии. Крайне занятно, конечно. Сюда я попал аккурат после того, как использовал ваши наработки на практике.
Барышню звали Алисой, и мы были знакомы чуть больше полугода. Я до сих пор помню нашу самую первую встречу. О, нет, не было ни ужина при свечах, ни осторожно-оценивающей беседы на сайте знакомств. Не было даже пьяных вечеринок у друзей и танцев в ночном клубе. Была лихорадочная беготня по узким улочкам от озверевших полицейских, которые догоняли отставших, чтобы обрушить шквал ударов дубинкой и пинков с оттяжкой под ребра на очередную «либеральную мразь», лежащую в грязи в позе эмбриона.
Нас оставалось около десяти человек, когда из бокового проулка нам наперерез выскочила еще одна орава полицейских — как видно, они заранее расставили такие группы по периметру, чтобы не дать уйти участникам еще одного безнадежного митинга. Я и еще три человека метнулись в ближайший двор, остальные побежали на противоположную сторону к ветхому зданию техникума. Свернув за высаженные во дворе заросли акации, я, недолго думая, скользнул в ближайший подъезд и кинулся по лестнице вниз, к подвальному помещению. Рванул за ручку двери, обитой дырявой фанерой, — она беспрепятственно открылась.
Войдя в подвальный полумрак, пропитанный запахом сырости и нечистот, я услышал, как кто-то сбегает по лестнице вслед за мной. В панике я резко обернулся, поднимая руки, чтобы защитить голову от удара дубинки, но удара не последовало. Передо мной стояла невысокая хрупкая девушка лет двадцати пяти. Огненно-рыжая, немного веснушчатая, почти без косметики.
— Может, позволите пройти? — шепнула она с нетерпением.
Сообразив, что застыл в проходе, я отступил назад, в смрадный сумрак, пропустив ее внутрь. Подол ее легкого летнего платья скользнул по моей руке, когда она спускалась. Так одеваться на митинг? Зная, что есть все шансы закончить выступление на заплеванном полу автозака или вовсе на асфальте в луже своей и чужой крови? Хорошо еще, что она додумалась обойтись без высоких каблуков — на них она бы даже площадь не успела покинуть.
— Алиса, — негромко сказала она, протянув мне тонкие пальцы, явно незнакомые с регулярным физическим трудом. Я осторожно взял ее ладонь, ощутив на удивление сильное и энергичное рукопожатие.
— Игорь, — представился я. — Вы, наверное, обо мне слышали. Это мое стихотворение было в приглашении на митинг.
— Игорь Громов? — ее глаза расширились, что было заметно даже в полутьме подвала. — Тот самый физик-лирик, который написал «Жар вычислений»? — Ее губы тронула улыбка. — Это мое любимое стихотворение, хотя я всегда была далека от поэзии.
— Возможно, потому и любимое, — усмехнулся я, чувствуя себя нестерпимым занудой. — Впрочем, для технаря оно и впрямь, должно быть, сносное, — не удержался я от похвалы самому себе.
— Игорь, я понятия не имею, что о нем скажут именитые литературные критики, и скажут ли вообще, но лично меня оно зацепило, и глубоко. Там каждое слово бьет наотмашь, и от каждой строки — мурашки по спине. В конце концов, я тоже технарь. Не физик, как вы, правда. Моя специальность — искусственный интеллект и машинное обучение.
Я едва не присвистнул, рискуя привлечь внимание наших преследователей, которые вполне могли до сих пор ошиваться рядом. Никогда не считал себя традиционалистом, забитым под завязку полоролевыми стереотипами, но все же молодая и чертовски красивая, признаюсь самому себе, девушка в такой области — редкость.
— И… чем конкретно вы занимаетесь?
— Ну, этого в двух словах не расскажешь.
Она осторожно приоткрыла дверь, прислушалась. Затем выскользнула за порог и на цыпочках двинулась к выходу из подъезда. Я тихо последовал за ней. Во дворе не было ни души: доблестные стражи правопорядка уже удалились, а обитатели окрестных домов прекрасно знали, что бывает, если неудачно подвернуться под руку. Вероятно, они попрятались по домам еще до начала нашего выступления. Оставалась возможность, что нам устроили засаду, но это сомнительно. Мы не лидеры оппозиции, и отлавливают нас не поодиночке, а сотнями. Торчать ради нас двоих в укрытии никто не станет.
Мы быстро прошли по подъездной дорожке и зашли за дом, направившись дворами к ближайшей станции метро. Алиса снова заговорила.
— Так вот, о моей работе, если вам действительно интересно, Игорь. Вы ведь наверняка много слышали об использовании искусственных нейронных сетей для поиска скрытых корреляций в потоке данных, выявления неявных классов и всего такого?
— Да, конечно. Сам баловался этой технологией для оценки расщепления термодесорбционных спектров. — Черт возьми, я что, уже пытаюсь произвести на нее впечатление трехэтажными терминами? Да она меня сейчас приложит топологией какого-нибудь новомодного перцептрона, и мне останется только невразумительно мямлить в ответ, пытаясь перевести разговор в более знакомую мне сферу.
Но Алиса лишь согласно кивнула и продолжила:
— Ну так вот. Задача, которая передо мной стоит, находится на стыке между кибернетикой и литературой — до сих пор плохо исследованной области. Если более конкретно, я использую нейросети для раскрытия тайны поэзии.
— Тайны?
— Да. Помните, что я сказала о вашем стихотворении? Есть стихи, которые сложены технически безупречно и отражают правильные идеи, но оставляют равнодушным. Но есть и такие строки, которые могут быть угловатыми, страдать ритмическими перебоями и плохо подобранными рифмами, но просто сбивать с ног своей энергетикой, бросать в жар или в холод. Слова, которые заставляют рыдать, повергают в отчаяние или внушают безумную надежду, когда, казалось бы, все потеряно. Стихи, которые придают сил или отнимают последние.
— Но почему именно стихи? И проза может оказывать такое воздействие.
— Потому что стихотворная форма — и есть один из важнейших признаков силы воздействия. В них попросту легче будет обнаружить искомое. Уже потому, что сама необходимость уложить идею в узкие рамки рифмы, ритма и размера подразумевает куда более длительную и тщательную проработку каждой строки произведения.
— «Но как испепеляюще слов этих жжение рядом с тлением слова-сырца. Эти слова приводят в движение тысячи лет миллионов сердца», — продекламировал я. — Да, Алиса, тут вы правы. Есть строки неимоверной силы, и литературоведы уже давно исследуют этот феномен безо всяких нейросетей. Кое-какие их общие особенности и впрямь удалось выявить, взять хотя бы аллитерацию или ассонанс.
Она собралась было ответить, но в этот момент вереница дворов закончилась, и мы вышли к станции метро, где я, изо всех сил изображая непринужденность, предложил Алисе проводить ее к дому. Она столь же непринужденно согласилась, и мы сели в один поезд, разговор в котором пришлось прервать: адский шум из приоткрытого окна вынуждал повышать голос практически до крика.
Но можно было и не говорить. Да, я отдавал себе отчет в том, что пристрастен, и что мое восприятие стремительно сужается от лошадиной дозы допамина, выработкой которого сейчас занят мой мозг. Но это осознание ничего не меняло: Алиса выделялась на фоне окружающих подобно пылающему костру в темном лесу, и отнюдь не только цветом волос. Вагон был заполнен уставшими людьми с безвольно опущенными плечами — она стояла прямо, вскинув голову, как будто неподвластная закону тяготения. На их лицах отражались только уныние и безнадега — ее лицо было отражением яростной мысли и бесшабашного оптимизма. В их глазах клубился сумрак — ее широко раскрытые глаза вспыхивали зеленым огнем. Должно быть, она перехватила мой взгляд, потому что взглянула мне в лицо и улыбнулась. Без тени кокетства, не самодовольной ухмылкой накрашенной клубной дуры, а теплой и спокойной улыбкой, которая, казалось, была способна воскресить мертвого или смертельно ранить живого.
Меня — ранила. Наверное, влюбленность — чувство индивидуальное. Очень может быть: мне трудно судить с моим скудным опытом отношений. Мне много доводилось читать его художественных описаний, но почти все они рисовали влюбленность чем-то ужасно приятным и радостным. Хоралы в ушах, бабочки в животе и прочая чушь.
В моем случае все не так. У меня это когтистая лапа, кромсающая грудь. Это битое стекло, заполняющее легкие и хрустящее при каждом вдохе и выдохе. Это чувство, которое куда скорей способно вызвать слезы, нежели радостный смех. Может быть, виной тому обостренное эстетическое восприятие. Может быть, у меня просто не все дома. Однако я не помню за собой ничего иного — красота и любовь всегда причиняли мне боль. А она просто улыбалась мне, и ветер из приоткрытого окна шевелил ее волосы, подобные языкам пламени.
Когда мы прощались у ее подъезда, она сама предложила мне перейти на «ты» и обменяться телефонами. Тем же вечером я позвонил ей, и мы проговорили до трех часов ночи. О чем? О нейронных сетях и поэзии. Об аллитерации и стихотворных размерах. О политике. Любую тему она подхватывала с полуслова, на любой факт отвечала десятком других, когда я говорил — внимательно слушала, иногда — смеялась. Откуда она взялась в моей жизни, пришедшая как будто из платоновского мира идей, погрузившаяся в плоть и кровь нашего больного мира, и оставшаяся чистой?
— Алиса, ты не против, если я присоединюсь к твоей работе? Я не профессиональный литератор, но, думаю, смогу помочь по этой части, — обратился я к ней напоследок.
— Конечно, Игорь. Я и сама хотела предложить, но не хотела навязываться. К тому же у меня такое впечатление, что ты аналогичное исследование уже провел в собственной голове. Твои стихи изобилуют теми самыми паттернами, которые мне удалось выявить.
Со следующей недели мы стали работать над ее проектом вместе.
— Ты ведь знаком с моим направлением в стихосложении? — спросил Равиль.
— В общих чертах, — ответил я, пожав плечами. — Неоскальдическая поэзия, намеренно сниженная образность, упор на конкретику, отказ от абстракций высших порядков и тому подобное.
— Да, в общем, правильно. Еще в молодости я ознакомился с поэзией древнескандинавских скальдов, и был ей очарован, искренне не понимая, почему последующая литературная традиция упорно игнорировала созданное ими. Мне раз за разом отвечали, что это не более, чем пройденный этап, ценность которого для современной поэзии не выше, чем ценность наскальных рисунков для современной живописи. Так вот, говорящие так ничего не смыслят ни в живописи, ни в поэзии: изобразительное искусство каменного века отличается настолько высокой выразительностью, о какой иным современным художникам и мечтать не приходится.
— Я, в принципе, знаком с творчеством скальдов. Да, оно по-своему интересно и самобытно, но чем именно оно привлекло вас? Прославление подвигов, военные хроники, проклятия врагам — вот весь их репертуар, уж извините.
— Чушь, — спокойно и безапелляционно заявил Равиль. — Ты не уловил главного в их творчестве. Впрочем, не ты один. — Он упорно обращался ко мне на «ты». — Главная черта настоящего скальда — не лязг оружия в каждой строчке и даже не совершенное владение звукописью, о чем можно составить представление, лишь читая их стихи в оригинале, а не в убогих переводах. Это все — только следствия и средства. Главное в творчестве скальда — это фанатичная правдивость.
— Вы серьезно? Правдивость в эпоху бурного формирования мифологических систем и религий?
— Более чем. Скальды никогда не лгут. Скальды ничего не выдумывают. Их стихи — голая правда. Зачастую — мрачная, кровавая, ужасающая, что только подчеркивает ее реальность. Легендарная гипнотическая сила их произведений — не только результат профессионального владения ритмом и аллитерацией, не только плод хорошо поставленного голоса. В той же степени повинна их репутация, ибо в эпоху викингов каждый знал: сказанное скальдом — правда. Вне зависимости от того, говорит он о прошлом или о будущем. Во втором случае скальды наделялись магическими способностями, и проклятие скальда, называемое термином «нид», всегда настигало свою жертву. Что, парень, сейчас возьмешься доказывать мне, что магия — бред дикарей?
— Не возьмусь. И хорошо, что вы упомянули об этом. Мы с Алисой так и не успели опубликовать результаты нашего последнего исследования. Которое выводит нас за пределы собственно поэзии. Не готов назвать это магией, но все же… Но все же у меня нет пока иного термина для этого явления.
Задача только поначалу казалась тривиальной. Прогоняем гигантский архив мировой поэзии через конвейер, выделяем предположительно полезные признаки, скармливаем результаты вместе с субъективной оценкой качества стихотворения нейронной сети — и вуаля! — получаем на выходе оценку того, как качество стихотворения зависит от размера, стиля, рифмы, ритма, преобладания тех или иных звуков, использования идиом, штампов, цезуры и всего остального, что только приходило нам на ум.
Увы, на практике мы сталкивались с одним препятствием за другим. Под качеством стихотворения всяк понимал что-то свое, оценка, сделанная людьми с улицы, разительно отличалась от оценки литературных критиков, ряд признаков вообще непонятно, как следовало выделять. И все же наша общая увлеченность предметом и, чего скрывать, друг другом, дала свои плоды.
Самым продуктивным подходом оказалась динамическая энцефалограмма, отражавшая изменения в рисунке мозговых волн при восприятии стихотворения. Мы с Алисой нагрянули к моим знакомым из лаборатории биофизики и подключили их к сбору данных — пришлось клятвенно заверить этих ребят, что теперь я по гроб их должник. И результаты появились. Первые из них, как мы и ожидали, отнюдь не потрясали воображения. Наша модель обнаружила множество хорошо известных поэтам и литературоведам связей. Чередование мужской и женской рифмы, аллитерация, регулярное повторение слов и выражений, усиление ритма другими средствами — все это шло в плюс силе эмоционального воздействия.
Но потом стали выявляться и намного более интересные зависимости. Красота слога оказалась на удивление слабым фактором. Высокая образность часто шла в минус. Использование контрастных понятий и противопоставлений усиливало эффект в разы. За эти месяцы мы трижды выступили на конференциях, опубликовали пять статей, причем удалось пролезть даже в окололитературные журналы, где, впрочем, критики нас чуть живьем не съели за кощунственные попытки «поверить алгеброй гармонию».
— Алиса? — я лежал на диване, положив голову ей на колени. Мы целый день были заняты отбором новых признаков для поиска корреляций, и от усталости я чувствовал себя растекшимся куском желатина. И все же эти недолгие вечерние часы совместного отдыха… Ради них я был готов провести день, разгружая вагоны, не говоря уже о том, чтобы вести по-настоящему захватывающее исследование.
— Что, Игорь? — Как-то само собой сложилось, что мы никогда не использовали в своем общении никаких ласковых эпитетов. Ни «зайчиков», ни «солнышек» — только Игорь и Алиса. Нас обоих это вполне устраивало.
— Ты не задумывалась, как все это работает на самом нижнем уровне? Я имею в виду, почему? Почему стихи вообще обладают таким воздействием? Почему звукопись его усиливает? Почему повторение строк обладает гипнотическим эффектом? Что такое происходит в мозгу, когда человек это слышит?
— Я не биолог, и знаю об этом не больше тебя. Да и профессиональный нейробиолог вряд ли сможет судить с уверенностью обо всех этих эффектах. Но подумай сам. Активность мозга — колебательный процесс. И потому она зависит от колебательных процессов во внешнем мире, входя с ними в резонанс. Музыка, барабанный бой, раскачивание маятника, повторяемые десятки и сотни раз мантры, мерный стук колес, шум прибоя и многое другое — все эти колебательные процессы гипнотизируют, вводят в транс, меняют сознание.
— И поэтому колебания на еще более высоком уровне, смысловом, способны породить аналогичные эффекты, но, возможно, с еще большей силой? Достаточной, чтобы изменить не только настроение, но и саму структуру личности?
— Почему бы и нет?
— А если попробовать пойти еще дальше?
— О чем ты?
— Мозг — структура, состоящая из сотни миллиардов нейронов и триллионов синапсов. Число его возможных состояний практически бесконечно. Нет ли среди этих состояний таких, которые нетривиальным способом взаимодействуют с окружающим миром? Не смотри на меня так, я не развожу мистику. Я лишь хочу сказать, что если такие состояния есть, то они могут влиять на вероятность выживания и потому быть поддержанными естественным отбором. Это просто гипотеза. Было бы интересно ее проверить.
— Насколько я тебя понял, вы ее проверили и нашли что-то интересное, — отозвался Равиль.
— Да, нашли. Возможность влиять, пусть на данном этапе и довольно слабо, на вероятности протекания случайных процессов. Упорядочение броуновского движения, бросание монеты, изменение интенсивности теплового движения частиц, а значит и температуры, спонтанный распад радиоактивных атомов — да много еще чего. Причем со временем, если использовать все это в своих стихах, сила воздействия растет. Я вижу, вас это не удивляет?
— Не удивляет, потому что я нашел это полвека назад. Не думал, правда, что мне кто-то поверит, да и сам порой подозревал, что занимаюсь самообманом. Скорей всего, это, с позволения сказать, открытие делали тысячи раз. Человек, воспринимающий поэзию всем своим существом, обретает способность воздействовать на события в окружающем мире. Подозреваю, что все эти легенды о кудесниках с их заклинаниями основываются на одном и том же. Сами по себе слова не имеют силы…
— Да уж. Было бы странно, если бы реальность подчинялась выдуманным нами словам, — сыронизировал я.
— Она и не подчиняется. Наша психика подчиняется, погружаясь в состояние, в котором она может творить чудеса. И важны здесь обе составляющие: совершенство слога и способность чувствовать поэзию, впитывать ее ритм, делать частью самого себя. Ты знаешь, за что меня засадили?
Равиль с кряхтением поднялся на ноги и снова подошел к окну. Я молчал, выжидая.
— Я всего лишь опубликовал на своей странице короткое стихотворение. Стихотворение о свободе, которую мы променяли на призрак величия. Ты, возможно, даже читал — его только ленивый не перепостил. «Воздух удушен смрадом, ветер иссушен жаром»… Помнишь?
— «Дождь обратился градом, стала мечта кошмаром». Конечно, помню. Через неделю после его прочтения я собрал всех своих друзей и знакомых на митинг протеста. Тот самый, из-за которого я здесь.
— Да, парень. Двадцать строчек тщательно подобранных слов запустили цепную реакцию. Результат — полмиллиона демонстрантов в одной только столице и еще пара миллионов как минимум по регионам. Все, что требовалось — пробить защитные барьеры психики и напомнить людям, что для них ценно по-настоящему, а что — просто мишура, привычка и страх.
Неужели он прав? Могло ли единственное стихотворение сделать то, на что оказались неспособны пять лет политической борьбы, диспутов в социальных сетях, вирусных роликов и воззваний в видеоблогах?
— И вы говорите, что использовали какие-то из наших находок?
— Разве ты сам не видишь? Ваша нейросеть не ошиблась. Смысловые паттерны, облеченные в стихотворную форму, бьют по психике подобно Мьельниру в руках Тора, сминают наши защитные оболочки, как обертку от конфеты. Придают сил тем, к кому они обращены, и лишают сил врагов.
— Жаль, что это гестапо с дубинками не в курсе. У них-то сил невпроворот, — цинично усмехнулся я в ответ, постаравшись сесть, что мне удалось лишь отчасти.
— У тебя их куда больше. Ты, парень, владеешь смертоносным оружием, но не используешь его, а пишешь статейки для умственных импотентов. Знаешь, на кого сильней всего влияют эти строки? На того, кто их слагает. Не надо читать то, что пишу я. Пиши свое собственное. Сокруши своих врагов. Брось эту дурацкую манеру говорить красиво и многосложно. Говори по делу, просто, ясно и, главное, честно. Ты же сам знаешь все эти принципы. Слово — разящий клинок в твоих руках, и у тебя достаточно умения, чтобы им воспользоваться. Если уж они испугались меня, старого маразматика, помешанного на викингах, представь, на что способен ты. Главное — воспользуйся этим оружием раньше, чем они поймут, откуда исходит угроза.
— Вот с последним-то есть определенные проблемы, Равиль, — отозвался я. — Видите ли, Алиса говорила…
Раздался лязг замка, и дверь отворилась. Взгляд охранника не сулил ничего хорошего.
— На выход. Оба.
Нас было чертовски много — больше, чем на всех предыдущих оппозиционных митингах с моим участием. И это несмотря на то, что в зимние месяцы уличные протесты по очевидным причинам собирают заметно меньше участников. Несмотря на то, что правительственное телевидение в последние дни просто захлебывалось пропагандой и проявляло чудеса изобретательности в поливании оппозиции грязью.
Наверное, со стороны это было жутковатое зрелище: огромная толпа, слаженно двигающаяся в мертвом молчании по направлению к зданию городской администрации. У нас не было никаких плакатов, и мы не скандировали лозунгов. К чему нам эти суррогаты, если в голове каждого из нас пульсировали в магическом ритме строки стихотворения «Пепел свободы»?
Покой и ясность, владевшие нами, казалось, передались всей природе. Морозный воздух оставался недвижим, а солнце с безоблачного неба поливало выпавший за ночь снег леденящим белым светом. Жизнь — сложная штука, с таким количеством полутонов, что мы теряемся в них, тщетно пытаясь отличить белое от черного в мире, где царствует серый. Но только не сейчас. В этот раз мы ясно видели, где свет, а где тьма, и без колебаний сделали свой выбор.
Я думаю, никто из нас не испытывал страха. Даже в тот момент, когда навстречу нам вышла колонна полицейских с щитами, за спинами которых виднелись два бронетранспортера и пожарная машина с заготовленным водометом. Позже я узнал, что оцепили нас со всех сторон, но находясь в первых рядах, я видел лишь то, что происходило прямо по курсу. Я не знаю, какие им дали указания и за кого выдали демонстрантов. Возможно, использовали ставшую классической риторику с этими ее «врагами народа», «национал-предателями» и «пятой колонной». Возможно, убедили в том, что они — последний барьер на пути надвигающегося на страну хаоса. Возможно, воззвали к чувству долга и патриотизму. Но только кинулись они на нас с яростью берсерков и отчаянием смертников. Они не старались нас остановить или даже запугать. Нет — они пытались нас уничтожить, и явно сожалели о том, что из оружия у них — только дубинки и щиты.
Первый ряд рухнул под ноги полиции с переломанными конечностями и разбитыми головами. В течение первой же минуты этой бойни снег вдоль линии столкновения приобрел красный цвет.
— Уходи отсюда! — крикнул я Алисе. В этот момент стоящий передо мной полный мужчина вскрикнул и завалился назад с разбитым лицом, увлекая за собой меня. Полицейский с перекошенным лицом с разбега впечатал ему в живот сапог и отпрыгнул в сторону, делая новый замах. Упавший, давясь кровавой рвотой, сделал попытку отползти, но получил очередной удар дубинкой по голове и растянулся на снегу без движения.
Я вскочил на ноги и потащил Алису в сторону от побоища, где уже заработал водомет, обрушивая потоки ледяных игл на тех, до кого пока не дотянулись дубинки.
— Что ты делаешь, Игорь? Нам нельзя уходить! Мы оба знали, что рискуем, но они не могут перебить нас всех. Мы их заставим…
— Я вернусь сюда, Алиса. Но тебе нужно уходить. Пожалуйста…
Удар пришелся мне в скулу, и он был настолько силен, что я кубарем полетел на истоптанный снег и, кажется, ненадолго потерял сознание. Когда ко мне вернулась способность воспринимать действительность, меня уже тащили следом за несколькими собратьями по несчастью.
Алисы нигде не было. Не было ее и в битком набитом автозаке, куда меня запихали, одарив напоследок парой зуботычин. Не видел я ее и на последующих допросах, которые я выдержал в состоянии транса, отвечая невпопад на дебильные реплики и раз за разом поднимаясь с бетонного пола после очередного сеанса побоев.
Я не был героем, а терпеть боль и унижение намного легче, прокручивая у себя в голове специально на этот счет написанную мантру из восьми строк. Только одну мысль я не мог, да и не хотел изгнать из своей головы. Только бы она смогла выбраться из этой мясорубки. Только бы с ней ничего не случилось. И если меня прикончат в этих казематах… Только бы увидеть ее хотя бы еще один раз в жизни — живой и невредимой.
— Я сказал, на выход, подонки! — охранник сплюнул, с ненавистью глядя мне в лицо. Да что с ними такое? Их поведение вычурно до карикатурности — живые люди так себя не ведут. Пафосные ругательства, показная злоба — это больше похоже на манеры злодеев из комикса.
Равиль помог мне встать на ноги, и мы двинулись к выходу. Офицер подтолкнул меня в спину, и я был вынужден опереться на плечо своего сокамерника, чтобы удержать равновесие.
— Куда вы нас ведете? — спросил Равиль.
— За пределы камеры. А дальше — катитесь к чертовой матери или куда захотите.
— А что случилось? Неужели кто-то из начальства вспомнил пару пунктов Конституции? — я не удержался от сарказма.
— Спроси у своей подружки. Это она нам за последний месяц плешь проела с этой ее кампанией в поддержку политзаключенных. Хотя, как по мне, вы обычные уголовники, которые должны сидеть в тюрьме. И хватит болтать. У выхода вам отдадут ваши шмотки, а дальше — убирайтесь и не попадайтесь больше нам на глаза.
За воротами меня ждала Алиса — живая и невредимая. Ее глаза округлились, когда она увидела мою побитую физиономию, потом на них навернулись слезы.
— Господи, Игорь! — воскликнула она вместо приветствия. — Что они тут с тобой делали?
Я ничего не ответил, а просто сгреб ее в охапку и прижал к себе. Наконец-то! Пошло оно все к черту. Мы с ней оба — востребованные в своей области специалисты, да еще и жертвы политического преследования. Любая цивилизованная страна предоставит нам беженство, даже если не получится нормальным образом получить рабочую визу. А бороться с режимом можно и без того, чтобы играть роль боксерской груши для полиции.
— Пойдем домой, — сказала Алиса, когда я смог оторваться от нее. — Мне столько тебе нужно рассказать! Когда тебя увезли, я решила воспользоваться нашими разработками для влияния на общественное мнение. К поэзии у меня никаких способностей, поэтому я применила метод генетических алгоритмов для конструирования стихов, обладающих нужной силой воздействия. С сюжетом, конечно, ничего не вышло, пришлось имитировать жанр сюрреализма. Или авангардизма — не знаю, как там сейчас называют рифмованную галиматью. — Алиса рассмеялась. — И ты знаешь, сработало. Даже на меня действует, несмотря на то, что каждое из сгенерированных стихотворений было просто набором образов.
— Оно и к лучшему, — отозвался Равиль. — Меньше риска, что привлекут за антиправительственную агитацию, как это случилось со мной. Но все же, какую идею ты вложила в эти стихи?
— Самую главную идею, пожалуй. — Алиса держала меня за руку и безмятежно улыбалась. — Честность. Стремление к истине. Неприятие любого самообмана. И этого оказалось достаточно для того, чтобы на действия властей обрушился такой шквал критики даже от своих, что те пошли на попятную и согласились освободить часть задержанных. Включая вас двоих.
Улица встретила нас промозглым ветром и грязным мокрым снегом, чавкающим под ногами. Темно-сизые облака плыли так низко, что, казалось, в них вот-вот оставит рваную борозду шпиль высотного здания в отдалении. Оглядевшись вокруг себя, я убедился, что за прошедший месяц изменилась не только погода: изменилась вся окружавшая меня атмосфера.
Люди в этом городе никогда не отличались приветливостью, но никогда ранее я не видел здесь такой концентрации уныния на грани с депрессией. Редкие прохожие двигались, опустив взгляд в землю, — казалось, будто им нестерпимо стыдно или больно. И что еще хуже, лица некоторых из них были перекошены откровенной злобой. Неужели это было побочным эффектом привитой им правдивости?
Когда мы повернули за угол, Равиль откашлялся и сказал:
— Мне дальше прямо. Будьте осторожны, ребята. Береги ее, парень, — последнее, очевидно, было обращено персонально мне, и я, улыбнувшись, кивнул. Завтра же начну делать визы нам с Алисой. Мы уже достаточно заплатили собственной кровью, и вряд ли нас кто-то осудит.
— Блин, какие люди! — послышался голос со стороны проезжей части. Из припаркованного черного внедорожника выбрались четверо парней и направились в нашу сторону. — Прямо весь союз поэтов собрался, — идущий впереди был выбрит налысо, и лицо его отражало ту же странную смесь отчаяния и злобы, которую мы наблюдали на лицах многих прохожих. В руках его была бейсбольная бита, и было похоже на то, что ему уже доводилось ранее пускать ее в ход. Я невольно отступил назад, но затем, сделав над собой усилие, снова шагнул навстречу.
— Какие-то проблемы, ребята? — как можно более небрежно обратился я к ним.
Не говоря ни слова, лысый парень резко выбросил вперед руку, ударив меня рукоятью в солнечное сплетение. Задохнувшись, я упал на четвереньки.
— Прекрати! — воскликнула Алиса, попытавшись вклиниться между мной и противником. Он положил ладонь на ее лицо и с силой толкнул. Не удержавшись на скользком тротуаре, Алиса упала на спину. Равиль схватил агрессора за руку, но моментально получил битой по колену. Раздался хруст, и он со стоном осел на грязный асфальт. Я оглянулся на дверь, из которой мы совсем недавно вышли. Стоящий рядом с ней полицейский ласково улыбнулся мне и вошел внутрь.
— Ну что, уроды? Не хочется больше стишки складывать?
— Что мы вам сделали? — Алиса уже поднялась на ноги и сверлила парня с битой яростным взглядом. — Мы всего лишь выступали за правду! Неужели вам было бы лучше жить в мире лжи?
Я чуть не застонал в голос. Девочка моя, ты наивна настолько же, насколько гениальна. Ну кому ты объясняешь? Кого хочешь исправить? Уголовника со стажем?
— Правду?! — взревел тот, взмахнув битой. — Ты, чертова ведьма, что ты с нами сделала?! — Его лицо вдруг скривилось, и он завыл. Сложно поверить было в то, что этот бритоголовый амбал вообще был способен плакать. Еще сложней было признать в этих жутких звериных звуках рыдания. Я почти вернул себе способность дышать и снова подал голос:
— Что с тобой случилось? Неужели быть честным — это настолько плохо?
Он взглянул мне в глаза. Его взгляд отражал чистейшую, без малейших примесей, черную ненависть.
— Я хорошо жил до этого. Я был кем-то. Я гордился своей страной и сильным правительством. И кто я теперь? — прошептал он. — Быть честным, а? На хрена мне ваша долбаная честность?! На хрена мне ваша паскудная правда?! Хочешь правду, сука?! Получай свою правду! — он взмахнул битой. Я рванулся в сторону, но в следующий миг страшный удар обрушился мне на левое плечо. Мгновенная боль — и я перестал чувствовать свою конечность, вновь упав на землю. Он зарычал и вновь замахнулся.
Пространства для маневра у меня больше не было, и я прекрасно понимал, что следующий удар станет для меня последним. Не знаю, у всех ли так, но на краю гибели время как будто замедляется. Или, возможно, так это кажется впоследствии, когда ты можешь вспомнить и вновь пережить каждое мгновение того, что с тобой происходило.
Бита была в верхней точке своей траектории, когда передо мной вновь появилась Алиса, подняв над собой руки, как будто это было способно остановить сокрушительный удар. Остановить ей не удалось. Гладкое дерево скользнуло по ее воздетой руке и ударило ее в висок. Брызнула кровь, голова Алисы мотнулась, и моя девушка рухнула передо мной лицом вниз, не издав ни звука.
Наступила гробовая тишина. Молчал Равиль, сидевший в грязи с неестественно вывернутой ногой и с ужасом смотревший на сцену расправы. Молчали оставшиеся позади трое парней. Молчал я, все еще неспособный осознать произошедшее. Умолк даже сам лысый урод с битой, безвольно опустив руки. Его нижняя челюсть отвисла, показав кончик языка, на котором белела пена.
Я наклонился вперед и здоровой рукой перевернул Алису на спину. На месте левого виска зияла вмятина, залитая кровью, в которой белели осколки кости. Кровь покрывала всю левую половину лица, заполняла глазницу, расползалась красным пятном на грязном снегу под нами. Оставшийся глаз неподвижно смотрел на плывущие облака, нависшие над нами свинцовыми глыбами.
Положив пальцы на бесконечно любимые рыжие волосы, теперь слипшиеся от крови, я заплакал. Мне не требовалась никакая сюрреалистическая поэзия, чтобы увидеть, осознать и принять правду. Бритоголовый бандит был прав — истина может ранить. Истина может убивать. Настал и мой черед — и что-то сломалось внутри меня. Должно быть, не выдержали последние барьеры, защищающие ядро моей психики от правды, глашатаем которой я считал себя до сих пор.
«Не хочется больше стишки складывать»? Не хочется. Но у меня все равно больше нет выбора. Правда — осязаема. Правда — возможно, самое сильное, что есть в этом мире, и ее власть безраздельна. Я поднял голову и взглянул в глаза убийце. Он отшатнулся и сделал шаг назад.
— Я… Я не хотел… — но я знал, что он хотел. Он сделал то, что и обещал — показал мне правду. Теперь моя очередь.
— Мы долго слушали пророков, искали правды в их речах, но правда — вот: за око — око. И смерть — за смерть. И к праху — прах.
Почему у меня такой голос? Почему все с таким ужасом смотрят на меня?
— Нет, — сиплым голосом выдавил из себя бритоголовый. Бита выскользнула из его пальцев и, упав на бордюр, скатилась на проезжую часть. Следом за битой упали его пальцы, образовав на мокром камне аккуратную горстку пепла. Парень пошатнулся, открыл рот, чтобы что-то сказать, но нижняя челюсть последовала за пальцами, а затем и все остальное рассыпалось прахом, который был подхвачен ветром и понесся вдоль улицы.
Я осторожно опустил голову Алисы на асфальт, убрал со лба мокрые от снега и крови волосы, поцеловал чуть выше переносицы, за которой минуту назад был заключен выдающийся ум в сочетании с неземной добротой и детской наивностью. Затем поднялся на ноги и двинулся вперед, где немыми статуями все еще стояли трое парней, глядя на меня широко раскрытыми глазами.
— И мнилось нам, что правда рядом, казалось — протяни ладонь… Но правда страшным звездопадом на землю низведет огонь.
Слой облаков был прошит огненными полосами, и на город пролился метеоритный дождь. Раскаленный булыжник вонзился в здание поблизости, разбрызгав во все стороны капли расплавленного камня и металла. Взрывная волна вышибла окна в соседних домах. Секундой позже мир закачался от куда более мощной взрывной волны: метеорит, рухнувший в центре города, был особенно крупным. Трое парней наконец преодолели оцепенение и запрыгнули в свой внедорожник. Мотор взревел, и машина, дико петляя, понеслась вдаль.
— Что ты делаешь, Игорь?! — Равиль тщетно пытался подняться на ноги, что вряд ли имел шансы сделать с искалеченным коленом. — Ты же убиваешь невинных людей!
— Она тоже была невинна, Равиль. И посмотрите правде в глаза: мы, поэты, всегда знали, что к этому идет.
Я оставил всхлипывающего старика и двинулся вдоль улицы между рушащихся домов. Мне больше не было известно понятие справедливости. Любые морально-нравственные категории, которые были так важны для меня ранее, теперь утратили какое-либо значение. Что мне теперь до этого? Что мне теперь до чего бы то ни было? Моих слов никто больше не слышал, но я продолжал читать стихи, рождавшиеся внутри меня с каждым ударом сердца.
— Развейся, страх. Умолкни, жалость. Уйдите, все. Исчезни, всё. Лишь правда — все, что мне осталось во тьме, где больше нет ее.
Моя тень передо мной приобрела четкость. Истерзанные остатки облаков завертелись и растворились в залитом яростным светом небе. «Но как испепеляюще слов этих жжение»… Я не видел, как пульсирует за моей спиной термоядерный шар Солнца, как он сбрасывает свою пылающую плазменную оболочку, которая несется по направлению к Земле, заполняя небо.
Но я знал, что это правда. Потому что скальды не лгут.
02.08.2017